Русский язык – ключ к русской душе

Говорить я начал рано, сразу чисто и грамотно. Лишь одно слово не давалось мне очень долго – «виктория». Слово было сладким и желанным, потому что бабушка называла «викторией» ягоды, которые росли в саду. Слово было подтянутым и жилистым, как Виктор Иваныч – соседский тренер по физкультуре. И сладкой ягоды, и тренерской уверенной силы хотелось одинаково сильно, но «виктория» не поддавалась на уговоры и требовала чистой победы. Слово было взрослым и помнило свои латинские корни.

В конце концов, «виктория» сдалась, но сих пор я избегаю этого слова и обхожусь «земляникой».

Бабушка знала много загадочных слов, которых не знали соседи. Она привезла их на Верхнюю Волгу из Самарской губернии. Недосохшего соленого леща и влажное, недовисевшее на веревке бельё, которое только что прополоскала в Волге, она называла волглым. Слово было сыроватым на ощупь и легко угадывалось. Бабушка рассказывала про самарские арбузы и сыпала поговорками. Одна из поговорок была про голахов. Неведомые голахи представлялись мне вихляющимися длиннорукими существами, бесцельно бродящими по самарской бурой степи среди арбузов. Голахи терялись среди арбузов, как в горных ущельях, не потому, что были малы ростом, а потому арбузы были огромными.

Потом была школа, в которой бабушкины слова были чужаками, на её языке не говорил никто, и я стал стесняться этих слов. Они обиделись и канули на дно памяти.

Пионерские линейки и лагеря познакомили и приучили меня к новым словам, словам-выстрелам – «равняЙсь!», «смирнА!», «шагоАрш!» – и к однообразному ритму кленовых барабанных палочек: «кем был, чем был…». И с каждым шагом под барабанный бой бабушкины голахи проваливались в память все глубже, а во мне рос неутомимый борец за мир во всем мире. Вместе со всей страной я радостно глядел в коммунистическое завтра и разучивал новое, гудящее как поезд и зовущее как колокол слово «БАМ».

Беззаветная четверка «мушкетеров короля» добавила к моему лексикону «честь», «совесть» и «достоинство». Удобный случай подумать над семантикой этого приобретения представился вскоре: когда в ответ на честный вызов подраться один на один, меня дружно и сноровисто побила бессовестная четверка «гвардейцев кардинала» из параллельного класса. Оказалось, что между словами из дворянского века – ежедневности той жизни, складывающейся в совсем уж анахронизм, в «благородство» – и между пониманием «ума, чести и совести» в новой эпохе лежит такое же горное ущелье, как то, в котором терялись голахи.

Каждый век перелицовывает множество прежних слов и придает им неожиданный вкус.

На закате брежневской эры мальчишки с соседних улиц и дворов, уже ставшие солдатами, привезли «из командировок» тревожные для них слова: «афган», «зелёнка» и «дух». Далекому от войны и «грызущему» эмпириокритицизм, мне эти слова представлялись детскими и смешными. Но не им. Солдаты великой империи, вчера еще тоже мальчики, подсознательно отгораживались от мыслей о смертельной опасности за детскими переиначенными словами о безобидной аптечной зелёнке и о сказочных духах, которых, как рассказывали им прежде родители, убежденные материалисты, на самом-то деле и не бывает.

Тогда же умеренно озабоченный судьбой дружественного афганского государства Игорь Кириллов старался без запинки произнести «ограниченный контингент» – а это можно только по-вороньи прокаркать – и выглядел неубедительно, а нарочитая непроизносимость, неизменность, константность этого словесного сочетания впервые заставила меня задуматься о большой правительственной лжи.

Перестройка пришла с совсем новым и чужим словом «плюрализм», которое сам носитель перемен выговаривал не без труда. Слово фыркало и задыхалось как астматик, сразу показалось: не жилец. Так и вышло. Кто его сейчас помнит?

Вскоре появились уже не слова, а словознаки. Ими обменивались новые русские, которые опознавали друг друга по цвету пиджаков, обходились почти без слов и объяснялись лишь одними растопыренными пальцами.

Потом читающей публике представился Эдичка Лимонов, и оказалось, что даже слова из подворотни, изъясняться которыми мои знакомые брезговали, могут под умелым пером сложиться в книгу. Теперь и они стали частью литературы и продаются под красивой обложкой. Продаются среди тысяч книг в круглосуточном книжном магазине на Невском. Где еще, кроме России, тягу к печатному слову не останавливает даже ночь?

Бусинки и драгоценные камушки слов, услышанных в детстве, скроили мою душу, а потом сплели мою судьбу, они принадлежат веку так же, как и мне, и всплывают из памяти по своей воле, даже когда этого не хочется.

Сотни тысяч слов – старых и новых, приличных и нецензурных, отчеканенных, брошенных в пустоту и напечатанных, – каждое из которых когда-то связало двух людей, повернуло чью-то жизнь, казнило и помиловало, осенило мыслью и лишило рассудка, – все они непрестанно вплетаются в судьбу русского человека крепче, чем сам он того хочет. Поднимаясь из детской и юношеской памяти, оживая в чудных голахах, в гудящих по БАМу поездах, парадах с шагомаршами, матерщине из подворотни, слова оживают в жизни каждого и строят её на свой лад, не спрашивая позволения.

А язык – паутинка из слов – строит судьбу уже не человека, а народа и творит историю страны. Великий язык – историю великой страны. Русский язык – ключ к русской душе и к России.